|
Исследование авторских
приемов Льва Рубинштейна будет сделано на основании материалов, вошедших в
книгу этого же автора «Духи времени». В нее вошла проза Рубинштейна
публиковавшаяся в последние несколько лет в журналах «Итоги», «Еженедельный
журнал», «Политбюро», «Большой город», «Esquire», Интернет-изданиях «grani.ru»,
«polit.ru», «ej.ru».
Намеренное снижение
языка. Язык Льва Рубинштейна весьма узнаваем. Он, как уже было сказано ранее,
писатель, поэтому его язык отмечен особой окраской и стилистикой. Для него, как
и для Максима Соколова, характерно использование высокой, литературной лексики
наряду с разговорной. Но отличие Льва Рубинштейна состоит в том, что он это
делает по-особенному. Он тоже создает образ собеседника, но собеседник этот –
не просто ученый эксперт, а человек, делящийся своими переживаниями мыслями,
постоянно рефлексирующий, анализирующий все мелочи современного бытия. Конечно,
в таком случае авторская оценка будет восприниматься по-другому. Не принижая
своего интеллектуального литературного дара, журналист-аналитик ставит на
первое место сближение с читателем. Намеренно использую грубую, порой, близкую
к обсценной лексику, автор дополняет ее своим языком писателя. Чаще всего
ситуации, взятые из жизни – автор описывает простым, разговорным языком, а
общие, иногда, близкие к метафизическим выводы он выражает через литературный
слог.
Использование высокой
литературной лексики, оборотов, ярких образов и афористичных фраз наряду с
разговорными словами: «Почему я про все это вспомнил? А вспомнил я это потому,
что достал он меня, этот лед. Достал в буквальном смысле этого слова. Он настиг
меня поздним февральским вечером на пустынной московской улице. Он лег мне под
ноги, как гадкий шпаненок. Он подбросил меня, как тряпочного паяца, в воздух.
Он шваркнул мною оземь и сокрушил мне бока, отомстив за мое к нему отношение»[123].
«Благоговейная тишина,
нарушаемая лишь почтительным шуршанием привязанных к ботинкам тапок и негромким
голосом экскурсовода. Странное, загадочное освещение. Странные непривычные
вещи. Попадаются вещи и вполне привычные, но вырванные из бытового контекста и
помещенные в контекст музейный, они тоже становятся странными, небывалыми. Мечи
и доспехи. Пули и ядра. Дуэльные пистолеты и шахматные доски. Столы и стулья.
Книжки и тетрадки. Лампы и тарелки. Глобусы и микроскопы. Сапоги Петра Первого.
Ночная ваза Екатерины Второй. Телефонная трубка Ленина. Курительная – Сталина.
Чей-то университетский диплом. Чей-то простреленный комсомольский билет. Чья-то
шинель»[124].
«И между прочим, никто
никому не доказал, что худым быть лучше, чем толстым. Вполне возможно, что все
и наоборот. Во всяком случае, наш родной язык на это явственно намекает. Не
даром же слово «худой» означает по-русски «плохой, никудышный». А про
располневшего человека говорят, что он «раздобрел». А если человек – это сосуд,
то решайте сами, какой из двух сосудов предпочтительнее – тот, что полный, или
тот, который худой?»[125]
Использование ругательных
слов: «В наши дни в товарных количествах и с довольно тревожным постоянством
стали возникать идеологически-языковые ублюдки наподобие «суверенной
демократии» или, наоборот, «либерального фашизма». Но даже у ублюдков имеются
предки[126]».
«Я тоже шел о ночной
улице. Я тоже был в ме5ру трезв. Я тоже не знал, который час. Я тоже обратился
к одинокому прохожему ровно с тем же вопросом. И он, этот одинокий прохожий,
мне сказал: «Слушай, мужик, как же ты меня заебал![127]»
«Жена – крашеная лахудра
с невероятно противным голосом. Дочь – сопливая ябеда с крысиными глазками.»
«Девочка Ира учит
математику и мечтает о театре. Хотя какой там театр с ее-то задницей?[128]»
Разыгрывание ситуации диалога:
«Есть два сезонных бедствия, падающих на наши непокрытые головы, как метеориты.
Эти бедствия – урожай и зима. Какой урожай? Откуда? А мы что, что-нибудь сеяли,
что ли? И начинается кровавая «битва за урожай» . Зима? Как, опять? Жили себе
спокойно, понимаешь. Зима, видите ли. Топить? Так уже ж в прошлом году топили.
Ничего себе – топить… Ну ладно… Колян, вставай. Тут пришли, говорят, топить
надо, зима там у них какая-то…»[129]
«А вот мне кажется, что
это не так уж и обидно и не так уж оскорбительно, ибо упомянутая выше
субстанция - все же продукт жизнедеятельности. А лед – это продукт
смертедеятельности. И какие там могут быть компенсации? Даже смешно. Сам ведь
виноват. Под ноги надо смотреть. Мечтать не надо. И скажи спасибо, что
отделался тремя ребрами. Тебе ведь сказали, дураку, что тебе повезло. Ты что,
хочешь поскальзываться на банановой кожуре? Или на мокрых осенних листьях? Или
– как та берлинская тетка? Тогда меня географию. Или, на худой конец, дождись
смены сезона. Если, конечно, дождешься – гарантий администрация не лает. А у
нас тут с вами пока что, извините, лед.
У нас – лед. И он
повсюду: на тротуаре, под крышей, на подоконнике, не ступеньках, на перилах, в
государственных учреждениях. Ты что, против льда? Ты что, забыл, что в жилах
наших венценосных особ текла кровь Снежной королевы? Ты забыл, из чего
складывается слово «вечность»? Правильно, из ледышек – вроде тех, что в
каком-нибудь заграничном баре-ресторане плюхают мне в стакан с водкой, если я
не успеваю вовремя завопить: «No ice!»[130]
«А то войдет какая-нибудь
в вагон метр и изнурительно блажит: «Извините, что мы к вам обращаемся..ночуем
на вокзале восемь человек». Это плохо и малоперспективно. Надо как-то побогаче
интонировать, что ли. Нельзя принижать роль интонации. Это недальновидно.
Нельзя так ужасно ныть на одной ноте. Это раздражает. И вообще надо вносить в
свою работу элементы индивидуальности. Живинка нужна. Человечинка. А то
какой-то получается типовой проект. Блочная пятиэтажка. Отказать»[131]
Заимствование
композиционных приемов из фольклора и классической литературы. Часто автор
использует композиционные приемы, употребляющиеся в определенных жанрах
литературы. Например, выдвигание тезиса, а затем подтверждение его примером из
житейской, бытовой действительности больше характерно для жанра притчи. Этому
же жанру свойственно совмещение в конце идеи и конкретной темы, но он
встречается и в сказках. Кольцевая композиция – этот прием используется во
многих литературных шедеврах классиков. Для чего это автору? Возможно, дает о
себе знать писательская натура, но, что более вероятно, автор апеллирует
(невольно) к литературному опыту поколений, обрамляя свое произведение в
ставшую классической форму. Но Лев Рубинштейн не ограничивается только старыми
приемами, он вводит свои, которые поставлены в противовес. Ведь авторская цель
здесь – донести до читателя свои мысли на том языке, который близок ему. Для
этого журналист начинает свои тексты словно бы с середины разговора, это
имитирует беседу, уже начатую когда-то и продолжающуюся на глазах читателя. Но
этот прием еще и интригует читателя, ему хочется узнать, о чем же скажет автор
дальше.
Выдвигание тезиса, а
затем подтверждение его примером из житейской действительности: «А в
повседневном обиходе все в большую силу стали входить обращения по половому
признаку. Эти «женщины» и «мужчины» оскорбляли нежный слух интеллигентных
горожан уже и тогда. Но взамен никто ничего предложить не мог.
Явочным путем кто-то
как-то все же пытался. Вот, помню давний эпизод. Мы с моим приятелем заходим в
гастроном купить бутылку вина. Время – без десяти семь В семь, если кто не
знает, заканчивалась в телегендарные времена торговля алкоголем. Тетка за
прилавком нам говорит: «Все, закрыт отдел». – «Новедь еще десять минут», -
говорю я довольно нервно, что и объяснимо в данной ситуации. «Не знаю ничего, -
не менее нервно реагирует продавщица, - мне еще деньги сдавать. Давайте,
давайте! Не стойте тут». Мой товарищ говорит: «Подожди. Я сейчас с ней нежно
поговорю». «Видите ли, сударыня…» - вкрадчиво начинает мой друг, но продолжить
не успевает. «Чего-о? – взвивается тетка. – Сударыня? Милицию, что ли вызвать?
Сударыня! Я тебе щас такую сударыню покажу!» Вина мы не купили»[132]
«Мы наблюдаем расцвет
определенной моды, моды на лояльность. И дело вовсе не только в развеселой
кучке спичрайтеров, политтехнологов да раскрутчиков всех мастей. Это работа
такая. «Быть в оппозиции пошло» - вот что сказал мне недавно один знакомый
газетный писатель в ответ на мое осторожное недоумение по поводу его, на мой
взгляд, уж слишком безудержного рвения в оценках исторических свершений законно
избранного президента. Я не нашелся, что ответить»[133].
«Когда-то надо все-таки
узнать уже и о далеких предках своих. Пора.
У нас теперь история, в
четвертом «Б» классе, первого сентября 1957 года. Александра Федоровна встала,
празднично сверкнул золотой зуб.
«Наши далекие предки,
ребята, были славяне. Гизатулин, спишь. Не выспался за каникулы? Манукян! Что я
сейчас сказала? Повтори.»
Толстуха Манукян болтает
с Йозинасом, ей не до предков-славян.
Снова: «Наши далекие
предки были славяне. Рубинштейн, а тебя не касается? Извертелся весь! Славяне
селились…»[134]
Кольцевая композиция в
тексте: «В конце лета лучше никуда не ездить. Лучше сидеть дома и по
возможности спокойно ждать каких-нибудь очередных августовских пакостей.
Готовиться к ним. Запасаться бакалеей, чувством юмора и седативными
средствами…»
«…Впрочем, куда это нас
занесло? Начали-то мы с того, что в конце лета лучше сидеть дома. Этим и
закончим. И попытаемся научиться жить без потрясений. Попытаемся научиться
тому, что скучно жить не так уж скучно»[135]
«Просить надо уметь. Это,
между прочим, искусство, а не что-нибудь еще. Хочешь получить подаяние или
грант на проведение конференции по червякам – старайся…»
«Мы подаем нищему две
копейки и говорим при этом: кажется, он вовсе не слепой, он симулирует. Человек
хочет, чтобы за его деньги нищий был действительно слеп и без рук. Между тем,
стоять на улице и просить подаяние, симулирую слепоту, приятнее, чем быть на
самом деле слепым, но ненамного. Это тоже стоит двух копеек и нашей никчемной
жалости»[136].
«От печки, как известно,
танцуют. Как в прямом, так и в переносном смысле. Печка – это центр и суть
русского жилища….»
«Мы же продолжаем
танцевать. Иногда от веселья. Чаще - от холода. И всегда от печки»[137].
Имитация
незаканчивающегося разговора в начале текста: «Теперь мне кажется, что я
ненавидел его всегда. Ненавидел и боялся…»[138]
«Сам-то я всегда был
худым. Мой вес не менялся с шестнадцати лет. В девятом классе я…»[139]
«Он не хотел меня
обидеть, я уверен. Наоборот. Он, старинный мой знакомый, встретившийся мне
недавно на …»[140]
В конце текста соединение
идеи и конкретной темы: «Хорошо и раздольно чувствует себя государство на льду.
Легко и уверенно скользит оно по гладкой поверхности замороженной страны. А
граждане? А что граждане? Подданные великого государства неподвижно и терпеливо
сидят во льду, как устрицы, готовые к употреблению. А если они и движутся, то
движутся осторожно, стараясь смотреть себе под ноги и не делать резких
движений. А если не уберегся – пеняй на себя. И молись, чтоб повезло. Ну, хотя
бы как мне»[141]
«Войны и геноциды
затевают вовсе не те, кто придумывают и рассказывают смешной анекдот про
соседа. И тем более не те, кто обладают счастливым умением смеяться над самим
собой. Войны затевают те, кому чудится, что сосед собрался отравить его корову
или положил глаз на его жену. А чукча тут не причем»[142].
«Улица корчится
безъязыкая», - написал поэт. Можно сказать и так. Но можно и по-другому. Улица,
даже самая безлюдная и захолустная, всегда зрелищна и этически содержательна.
Вопрос лишь в том, умеем ли мы различать театральную, музыкальную и поэтическую
составляющую повседневной уличной жизни. Умеем ли мы отдаваться ритмы дворницкой
метлы. Умеем ли мы обнаруживать радугу в струях поливальных машин. Умеем ли
разглядеть за анонимной физиономией первого встречного экзистенциальную драму.
Готовы ли воспринять как поэтическое откровение корявую надпись на ржавом
гараже»[143].
Выводы:
Лев Рубинштейн является
примером писателя в журналистике, соединяя в себе черты и журналиста, и
писателя. Его авторские тексты узнаваемы потому, что все его приемы направлены
на одну цель: объяснить что-либо читателю на его языке. Из-за этого происходит
снижение языка, заимствование композиционных приемов из фольклора и шедевров
классиков. Но писательское «я» сильнее, и это проявляется в его юморе, в его
обобщениях и выводах, в его апеллировании к своему личному опыту, благодаря
которому мы можем восстановить картину русской действительности, начиная с 50-х
годов прошлого века и заканчивая вчерашним днем.
«Однако» —
ежедневная (будничная) информационно-аналитическая авторская телепередача с
иллюстрациями и видеосюжетами на наиболее злободневные темы в России и за
рубежом. Транслируется на «Первом канале». Изначально выходила после программы
«Время», теперь выходит внутри её и практически превратилась в её часть.
Ведущий передачи — Михаил Леонтьев — всегда начинает и заканчивает
выступление, повторяя единственную фразу — «Однако, (здравствуйте/до
свидания)».
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12
|
